«Я не участвую в войне — она участвует во мне»

«Я не участвую в войне — она участвует во мне», — эти строки фронтовика Юрия Левитанского не только о тех, кто воевал, но обо всех, кто воспринимает ту войну как нашу.Фильмы, книги, семейные предания переносят нас в окопы и горящие танки, усаживают за штурвал истребителя-бомбардировщика, делают командирами партизанских отрядов и командующими фронтами. Особенно близка военная тематика современным подросткам, каковым мы столь часто отказываем в сопричастности и сопереживании всенародной трагедии Великой Отечественной.

Впрочем, в чем-то это действительно так. Нынешние дети не знают личных утрат — тем, кто потерял родных в годы войны, сейчас уже за шестьдесят.

Но, с другой стороны, именно наши дети оказались сегодня заложниками городов. Урбанизация лишила их возможности проявить себя в поступках и подвигах, свойственных сельской жизни (сенокос, ночное, грибы, рыбалка). Отсюда эмоциональный голод, вакуум души. Вот почему они взламывают асфальтово-бетонную скорлупу городов, обращаясь к военной тематике в истории и литературе, в «стрелялках» и «леталках», раскрашенных в тона 1941—1945 годов.

Тем самым я бы не согласился с подходом к истории войны в массовом сознании как к истории народной души, как к истории среднестатистического пациента, умноженного на масштаб СССР.

Проблема в том, что происходившее в стране в военный и послевоенный период едва ли можно квалифицировать как нормальный ход истории, как естественный процесс выздоровления после тяжелой психологической травмы.

Напротив, неестественным и ненормальным, бесчеловечным был режим, «зачищавший» города от инвалидов войны и продолжавший нещадную (и, кстати, неэффективную) эксплуатацию рабов в концлагерях для бывших военнопленных и перемещенных лиц.

С другой стороны, и в те годы была нетрафаретная литература. Достаточно вспомнить «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова.

Наконец, и тогда делались попытки осмыслить Великую Отечественную как трагедию русского народа, ставшего жертвой сталинского произвола. Именно в эти годы кадровый артиллерийский офицер-фронтовик Солженицын с однодельцами отбывал свой срок за несогласие с идеологическим и военным официозом. И таких несогласных было много больше, чем можно предположить. Среди них были священники (протоиерей Димитрий Константинов), маршалы (Константин Рокоссовский), генералы (Петр Григоренко), киносценаристы (Александр Галич) и многие другие; часть из них оказались в эмиграции.

Психологизация истории, как и любое обобщение, вычеркивает из нее конкретных людей. В определенной ситуации нормальной защитной реакцией психики на насилие является самообман и даже оправдание действий насильника. Но в том-то и дело, что отнюдь не нормой, не самозащитой было идеологическое насилие над страной. Отнюдь не заботой о душевном равновесии граждан СССР были продиктованы те духоподъемные фильмы и статьи, равно как и репрессии, перемоловшие в лагерную пыль миллионы гипотетических оппонентов советской власти.

Советское общество было многополюсным. Но на всех уровнях, включая самые привилегированные, всегда была оппозиция власти — кухонная, диссидентская и самиздатская, пусть пассивная, но была. А это означает, что исцеление ран, причиненных войной, происходило через возвращение к свободе, через отказ жить, опираясь на партийно-идеологические костыли, через поиск правды о себе и своей истории.

Но самое главное то, что понять историю — недостаточно: поняв, необходимо сделать выводы. Историческая карта немыслима без системы координат, без ценностей и категорических императивов.

Да, нельзя не согласиться с Людмилой Петрановской в том, что «события нашей истории глубже политики, идеологии, пристрастий и мнений». Но — не глубже правды. Можно ли говорить о «родстве и общности судьбы» Ворошилова и чуть было не утраченного им Ленинграда, Мехлиса и погубленных им армий?..

Это нам от лица «героев былых времен» адресованы слова Владимира Высоцкого: «Но… не правда ли, зло называется злом даже там — в добром будущем вашем?» Надо же все вещи называть своими именами, сколько бы лет ни прошло. Что стало причиной фронтовых «мясорубок»? Кто и как отдавал приказы тогда? Кто и как отдает приказы сейчас? Как предотвратить в новых конфликтах подобный «жуковским» формат военных действий (именно такой термин встречается у генерала Трошева в книге «Моя война. Чеченский дневник окопного генерала»)? Что из этого следует лично для меня, власти и общества в целом? Нравственное осмысление предполагает личную позицию, сочетающую память о павших, молитву и мужество быть самим собой, что бы ни происходило вокруг.

Если же говорить о современных подростках — вот один из многих случаев, опровергающий миф об их бессердечии. В 2009 году Прощеное воскресение выпало на 1 марта — день, когда в 2000 году в Чечне псковские десантники погибли, но предотвратили прорыв боевиков Хаттаба. Недели за две до Прощеного подходит ко мне подросток с вопросом, что можно сделать в этот день?

«Перед нами три сценария, — ответил я ему. — Первый — возмущаться генералами. Второй — присоединиться к скинхедской тусне. Третий: ответить, пусть и с опозданием, на надежду погибших, что помощь придет».

На немой вопрос о третьем пояснил: «Собери ребят, найдите в сети имена всех погибших, распечатайте их вместе с последованием панихиды и давайте вместе её совершим. Но до Прощеного я буду в командировке».

В итоге пришли не только православные следопыты, но и реконструкторы, и какие-то еще клубы и молодежные субкультуры, — в общем, очень разные подростки и молодежь. Некоторые впервые в жизни заглянули в храм. Каждому раздали чинопоследование, мы вместе молились об упокоении пограничников, независимо от их национальности и религиозности.

Всё это они организовали сами!

Так что я бы не списывал нашу молодежь как невоенное поколение, а почаще мобилизовывал бы их на ратный подвиг, пусть молитвенный, но не менее важный, чем 70 лет назад. И, думаю, эти ребята взяли бы Берлин…

На анонсе фото Романа Калинина